Русский (Россия) English (United States)
 Маковицкий Д. П. , Никитин Д. В. , Беркенгейм Г. М. Граф Лев Николаевич Толстой. 1828—1910 гг. // Исторический вестник, декабрь. 1910. Т. CXXII. С. 3-39.
Минимизировать

 
Д. П. Маковицкий, Д. В. Никитин, Г. М. Беркенгейм
ГРАФ ЛЕВ НИколАЕВиЧ тоЛСТОЙ.
1828—1910 гг.
СВЕРШИЛОСЬ то, чего Россия так боялась и что является ее великим национальным горем, совершилось при необычайной обстановке, при обстоятельствах таинственных и полных трагизма: отошел в вечность ее величайший представитель, генииальный писатель русской земли, граф Лев Николаевич Толстой, перед лицом которого, как человека, как художника и моралиста,еще при жизни его преклонился весь интеллигентный мир. Значение этой утраты, быть может, во всю величину ее для нас еще не совсем ясно: мы утеряли то наше национальное сокровище, которое составляло еще так недавно настоящее, а ныне перешло уже в прошедшее. Нет Льва Николаевича Толстого, нет гениальнаго писателя и философа-учителя, при жизни своей переносившего нас как бы во времена пророков, в эпохи насаждения великих религиозных учений. И как бы ни относиться к его философско-религиозному учению, одно остается непреложным: он разрушал и создавал с необычайною смелостью речи и действия, с необычайным полетом своего гениального ума, стараясь вместе с тем всеми силами воплотить свое личное «я» с тем, чему он учил, во что верил и что исповедывал, и, стоя на виду всего мира, порою изумленного, восхищенного, порою недоумевающего и негодующаго, громко и вдохновенно твердил в наш век неверия и индиффереитизма[1]: «Верю в Бога, которого понимаю, как Дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что Он во мне и я в Нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека-Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека в исполнении воли Бога, воля же Его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в Евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой к все большему и большему благу, дает после смерти тем больше благ, чем больше будет в человеке любви и вместе с тем более всего другого содействует установлению в мире Царства Божия, т. е. такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздоры, обманы и насилия будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собой. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, не молитва общественная в храме, прямо запрещенная Христом (Ме. VI, 5—13), а молитва, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли Бога».
Такое исповедание веры поставило Льва Николаевича как бы вне течений современного общества, изолировало его от всех и вся, по существу исповедуемого символа веры, но вместе с тем создало между ним и современностью такие многочисленные нити единения, которые в развитии этого символа, его привходящих частей, привлекли к нему, с одной стороны, симпатии, любовь и поклонение одних миллионов людей, антипатию, почти ненависть и непонимание других. Он стал центром, и притом вполне русским центром, внимания человечества — разумеется, человечества читающаго, мыслящего над прочитанным и интересующегося интеллигентным проявлением мысли и проповеди, — к которому в течение многих и многих годов шло непрерывное тяготение, на который постоянно взирали и к которому постоянно обращались с запросами. На наших глазах совершилось явление необычного порядка: в глухой деревне внутренней России сидел художник-сердцевед, старец-проповедник, по происхождению знатного рода, принципиально порвавший со всеми условиями и тендепциями современной цивилизации и имевший смелость громко звать человечество от суеты мирской к жизни духа, к жизни на основах им созданного евангелия, к жизни мистического иночества, но иночества не ушедшего целиком в самого себя и оградившегося от живого мира, но духовно-слившегося с этим миром, растворившегося в нем. «В мире будь и в мире будь как инок» — некогда завещал Алеше Карамазову старец Зосима. Достоевский своим прозорливым вещим умом предугадал возможность такого состояния и бытия и в последнем он и усматривал приближение к всечеловечеству, ибо только в этом бытии и возможно такое приближение. Достоевский указывал, что явление «всечеловека» доступно только русскому человеку, но когда, им намечался этот таинственный и всеобъемлющий тип, тогда еще Лев Толстой не стоял во весь тот духовный рост, в каковом видели его мы. Двадцать пять лет слишком прошло со смерти гениального пророка, автора «Братьев Карамазовых» и Пушкинской речи, и вот перед нами ясно обрисовался этот самый тип, который он мистически и непонятно тогда для нас предугадывал. Этот тип в жизни, с его плотью и кровью, воплотил в себе только что почивший русский гениальный писатель. Пророчество Достоевского оправдалось. «Всечеловек» — как художник необычайной красоты, восхитивший своим творчеством все языки и народы, как пророк необычайной силы и оригинального характера, поднялся из глуши русской деревни и духовно возвысился над современным человечеством, которое все признало его своим, поклонилось ему и обрело в нем всю силу современного человеческого крика радости и горя, которые, смешиваясь и перебивая друг друга, несутся ныне по лицу всего земного шара. Пророчество Достоевского сбылось и в том, что этот всечеловек вместе с тем не перестал быть русским человеком, тем из «перерусских русским», который от начала жизни до конца ее не порывал связей с родною землею и сохранил в своем творчестве и проповедничестве все переливы, все звенья русской жизни, как они вылились из всей нашей истории, из всего нашего национального бытия, из всей русской собирательной души. Толстой, как художник и проповедник, в своем писательском творчестве — это сама Россия, с ее долами и горами, с ее могучими реками, с ее необозримою пахотью, с то раздольной, то тоскующей песней, с ее вечным богоискательством, с ее народной верой, с ее смирением и слезами, с ее готовностью подвига, с ее могучими силами и широким историческим размахом... И вот этот «всечеловек», как бы оправдывая собою указание гениального собрата по перу, всю жизнь льнет к лицу родной земли, умилительно льнет к своему народу, к многомиллионной серой массе, создавшей историческую Россию, и стремится в ней найти питание своему всечеловечеству, укрепление своего духовного «я». Германия, Франция, Италия и прочие страны «святых чудес» не могли по существу заложенных в них начал цивилизации дать именно того питания, которое ему было необходимо обрести у своей родины, которую, по словам поэта, «с ношей крестной Царь Небесный исходил благословляя». Следы этого благословения он ясно видит своим проникновенным взором, несмотря на то, что на каждом шагу в прошлом и настоящем своего народа встречает «всякая скверна», «черную неправду» и ту мерзость жизни, от которой у него из очей лыотся непрестанные слезы. Эти следы для него так ясны, что перед ними он сам считает себя как бы ничтожным и молит родной народ о праве приобщиться к нему, о праве слиться с ним настолько, чтобы он, граф Лев Николаевич Толстой, и серая народная масса, хранительница Божьего благословения, составили единое целое, гармонически взаимно дополняющее и органически сливающееся. И это любовное сливание с народом, со всею его историческою жизнию, проглядывает во всех его художественных произведениях от юных лет до старческого возраста, от кавказских и севастопольских рассказов, через «Войну и мир», эту русскую Илиаду, и через «Анну Каренину» и вплоть до «Воскресения» и последних полубеллетристических очерков.
Это стремление, эта идея слияния с народной жизнью в особенности сильно охватывают нашего писателя в последний период жизни, тоска по народу становится в нем все сильнее, и вот яснополянский старец решается на последний шаг. Как бы увенчивая здание своего вероучения, всей своей художественно-проповеднической жизни, он отрешается от всего близкого личному «я» и, подобно многочисленным русским странникам былой России, совершенно в духе народной жизни, с ее представлением о великом значении отрешения перед кончиною от суеты земной, тихо ночью удаляется от родной семьи, от отчего дома, с которым связан восемьюдесятью слишком годами жизни, и пытается уйти в народное пространство с крестом своего вероучения, чтобы радостно приблизиться к смерти и на лоне народной груди, в молитве и уединении, перед лицом Творца мира, вне суетных условий обычного существования, обрести тот покой, который знаменует переход в жизнь вечную. Но тут наступает драма с ее печальным эпилогом: глубокий старческий возраст, слабый организм, истощенный болезнями, условия современной культурной жизни, все вместе взятое и усугубленное душевным волнением от разлуки с семьей, которую он так горячо любил, делают его подвиг невыполнимым. И вот мы видим его мятущимся в пространстве, с каким-то, опять-таки чисто русским невольным тяготением к монастырскому старчеству и монастырской обители, врата которой он колеблющимся шагом переступает, при лицезрении которых умиляется, но с которыми, как таковыми, не решается, однако, слить своих последних дней. Его прощание с сестрой-монахиней в Шамординском монастыре, его тяготение к Оптиной пустыни чрезвычайно знаменательны — всечеловек остается русским по своей природе, верным исповеданию своего народа, но тут завеса жизненной тайны гениального человека падает перед нами и мы видим его направляющимся не то в колонии своего имени, не то куда-то на юг, не то в Болгарские леса, в уединение от людей, где он надеется найти себе существование духовно-осмысленное, согласно своему вероучению, с отречением от всего того, что его плоти, как барина-интеллигента, было некогда дорого и близко. Но такая задача оказывается не под силу истощенному организму, не желающему как бы считаться с обстоятельствами окружающей действительности: он заболевает и на руках следующих за ним дочери и друга переносится в помещение небольшой железнодорожной станции Астапово, где через несколько дней и кончает, под напором болезни, свою жизнь. Вся Россия и с нею и весь мир, во всех их социальных напластованиях, следили с напряженным вниманием за ходом эпилога жизненной эпопеи графа Толстого, эпопеи, в которой ясно чувствовалась наличность трагического элемента, следили со вниманием, трепетом и замиранием, ожидая, как разрешится последнее действие этого эпилога, и он разрешился печальным, но естественным концом: гениального художника-моралиста не стало, смерть своим холодом сковала его бренное тело, а могучий дух вознесся за пределы земного, откуда нет возврата, куда не проникает человеческий глаз, в то вечное, которого яснополянский мудрец ожидал с такою радостью, веруя найти здесь единую любовь, которой в полном ее воплощении он не находил на земле. Перед величием смерти смолкает все суетнос земное и отошедшему в вечность, по молению церкви, отпускаются все грехи «вольные и невольные, иже словом, иже делом, иже ведением и неведением». Граф Толстой был человек, а нет человека, «аще не согрешит», а потому, склоняясь перед его охладелым прахом, мы возносим за него молитвы вместе со всею Россиею, и вместе с Верховным Вождем нашей родины, пометившим на докладе министра внутренних дел о кончине великого писателя: «Господь Бог да будет ему Милостивым Судьею», мы не считаем себя в праве над свежей могильной насыпью творить суда ни над жизнью дорогого всем нам покойного, ни над его творчеством, творчеством художественного писания, творчеством проповеднической речи. Да и что возможно сейчас сказать о нем нового, достойного того великого момента приближения к небу, которого он с радостью дождался! О нем при жизни было говорено так много, на всех современных языках, как ни об одном писателе в мире, когда стихнут дни печали, литературы народов, несомненно, обогатятся новыми произведениями, ему посвященными. Со временем все им писанное начерно, его корреспонденция, имеющийся дневник, вместе со всем напечатанным на родине и за границею, все будет собрано во едино, и тогда лишь можно будет судить о великом в своем гениальном творчестве писателе во всем его значении. Выхватывать какой-нибудь клочок этого творчества и о нем говорить читателям было бы, по всей вероятности, лишь повторением того, что всем известно и о чем неоднократно было писано. Поэтому, отказываясь от такого рода работы на страницах настоящего поминального очерка, посвященного русскому гениальному всечеловеку, мы ограничимся лишь теми главнейшими фактическими данными из его жизни и работы пером, которые позволяют нам назвать его величайшим представителем отечественной жизни, имя которого никогда не умрет из памяти поколений и вечно будет гореть на небосклоне русской жизни ярким солнцем, освещающим и животворящим все, что придет с ним в соприкосновение.
________________
Общеизвестная генеалогия Л. Н. Толстого такова:
1) Муж честен Индрис (выехал «из немец, из Цесарской земли» в Чернигов в 1353 г. с двумя сыновьями и дружиной), в крещении Леонтий.
2) Феодор Леонтьевич, Константин Леонтьевич.
3) Харитон Константинович.
4) Андрей Харитонович.
5) Карп Андреевич, получивший при кн. Василии Темном прозвище «Толстой».
6) От Индриса поколение 15-е: Петр Андреевич, первый граф Толстой (служил Петру I и Екатерине. С воцарением Петра II впал в немилость. Умер в Соловецком монастыне в 1729 г.).
7) Иван Петрович (вместе с отцом был сослан и умер в ссылке в 1728 году).
8) Андрей Иванович (26-го мая 1760 года ему возвращено утраченное отцом графское достоинство Елизаветой. Умер в 1803 г.).
9) от Индриса поколение 18-е
Илья Андреевич гр. Толстой (казанский губернатор † 1820 г.).
Александра
(по мужу граф. Остен- Сакен).
Николай
(† 1837 г.).
Пелагея
(по мужу Юшкова)
Илья
(ум. бездетным)
 
 
10) от Индриса покол. 20-е :
 
 
Николай
(род. 1823 г.)
Сергий
(род. 1826 г.)
Дмитрий
(род. 1827 г.)
Лев
(род. 28 авг. 1828 г.)
Мария
(род. 1830 г.).
           
Из перечисленных потомков Индриса на страницы истории особенно выпукло занесено имя Петра Андреевича, давшего всему роду графское достоинство. Он привез из-за границы бежавшего в Неаполь царевича Алексея и принимал потом участие в суде над ним.
Отец Льва Николаевича, граф Николай Ильич Толстой родился в 1797 году. 17-ти лет, несмотря на противодействие родителей, он поступил в военную службу и зачислился адютантом к князю Горчакову. Проделав походы 1813 и 1814 гг. и прослужив семь лет, граф Н. И. в 1819 году выходит в отставку, женится и поселяется в приданом имении своей жены, княжны Марии Волконской, Ясной Поляне.
«Отец мой был среднего роста, — сообщает Лев Николаевич, — хорошо сложен, живой сангвиник, с приятным лицом и с всегда грустными глазами. Жизнь его проходила в занятиях хозяйством, в котором он, кажется, не был большой знаток, но в котором он имел для того времени большое качество: он был не только не жесток, но скорее даже слаб. Так что за его время я никогда не слыхал о телесных наказаниях.
Дома граф Н. И. свободное от занятий хозяйством и от занятий с детьми время посвящал чтению. Он собирал библиотеку из французских классиков, сочинений по истории и естествеиной истории».
«Сколько могу судить, — сообщает Лев Николаевич,—он не имел склонности к наукам, но был на уровне образованных людей своего времени. Как большая часть людей первого александровского времении походов 13-го, 14-го и 15-го годов, он был не то, что теперь называется, либералом, а просто по чувству собственного своего достоинства не считал для себя возможным служить ни при конце царствования Александра I, ни при Николае»...
Между отцом и детьми установились простые и теплые отношения. «Помню, как он приходил к нам вниз и рисовал нам картинки, которые казались нам верхом совершенства. Помню, как он раз заставил меня прочесть ему полюбившиеся мне и выученные мною наизусть стихи Пушкина “К морю”, “Прощай, свободная стихия”, и Наполеону: “Чудесный жребий совершился”. Его поразил, очевидно, тот пафос, с которыми произносил эти стихи, и он, прослушав меня, как-то значительно переглянулся с бывшим тут Языковым. Я понял, что он что-то хорошее видит в моем чтении и был очень счастлив этим».
«Я очень любил отца, но не знал еще, как сильна была эта моя любовь к нему до тех пор, пока он не умер», говорит Л. Н.
Образ своего отца писатель впоследствии представил нам в Николае Ростове из романа «Война и мир».
Мать нашего писателя, урожденная княжна Мария Николаевна Волконская, единственная дочь генерал-аншефа князя Николая Сергеевича Волконскаго, провела почти всю свою жизнь в Ясной Поляне. Ее мать, рожденная княжна Екатерина Дмитриевна Трубецкая, умерла молодой. Девочка осталась на попечении отца, давшего ей тщательное воспитание и образование. Сам серьезно образованный, старый князь не хотел, чтобы его единственная дочь «была похожа на наших барынь».
Ко времени выхода своего замуж Мария Николаевна владела четырьмя иностранными языками, хорошо играла на фортепиано и имела твердое представление о науках, которыя совершенно не входили в круг познаний, обязательных для молодых девиц ее круга и эпохи.
О Марии Николаевне в более зрелом возрасте дает представление стихотворение, написанное ею вскоре после свадьбы и рисующее в целомудренных и сентиментальных строках прелесть супружеского счастья, а также составленный ею сборник поучительных изречений, пропитанных той же трогательной сентиментальностью чистой души, и ее письма в мужу и к Татьяне Алексеевне Ергольской.
Вспоминая свою мать, Лев Николаевич так ее описывает:
«Мать моя была нехороша собою... Самое же дорогое качество было то, что она, по рассказам прислуги, была хотя и вспыльчива, но сдержана. «Вся покраснеет, даже заплачет, — рассказывала мне ее горничная, — но никогда не скажет грубого слова».
Мария Николаевна была просватана, и очень любила своего жениха, но браку помешала неожиданная смерть молодого человека. Брак ее с графом Толстым был устроен родными ее и графа. «Думаю, — говорит Л. Н. Толстой, — что мать любила моего отца, но больше как мужа и, главное, отца своих детей, но не была влюблена в него»...
«Замужняя, очень кроткая, жизнь моей матери, — кажется, не более 9-ти лет, — была счастливая и хорошая. Жизнь эта была очень полна и украшена любовью всех к ней и ее ко всем, жившим с нею».
Мария Николаевна графиня Толстая умерла после родов сестры Льва Николаевича (Марии) в 1830 году, когда Льву Николаевичу минуло 11/2 года жизни.
Мать и ее отец, князья Волконские, послужили в романе «Война и мир» образцами для воспроизведения Мери Волконской и ея сурового родителя.
Граф Николай Ильич остался вдовцом с пятью детьми — четырьмя сыновьями и дочерью. Воспитанием его детей занялась их дальняя родственница Т. А. Ергольская, имевшая большое влияние на духовный облик нашего писателя. «... Тетенька Татьяна Александровна имела самое большое влияние на мою жизнь. Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви. Это первое. Второе то, что она научила меня прелести неторопливой, одинокой жизни».
Татьяна Александровна Ергольская стала так близка дому Толстых, сроднилась, слилась с ним, что вдовец граф Николай Ильич хотел было на ней даже жениться, дабы она еще ближе стала к его детям, являя собою для них как бы образ второй матери. Но Ергольская это предложение отклонила, однако вместе с тем дала слово никогда не разлучаться с домом Толстых. И слово свое она сдержала, до самой смерти не расставаясь с семьею Толстых, наполняя дом атмосферой нежности и ласки. По свидетельству Льва Николаевича, у него «были вспышки восторженно-умиленной любви к ней».
Детство писателя протекло целиком в отцовском имении Ясной Поляне Тульской губ., среди патриархальной обстановки.
С теплым благодарным чувством вспоминал всегда Лев Николаевич Толстой всех лиц, в кругу которых протекло его раннее детство. Воспитанницу Дунечку Темяшеву, экономку Прасковью Исаевну, няню Татьяну Филипповну, брата Татьяны Филипповны — кучера Николая, «которого мы не только любили, но к которому, как большею частью господские дети, питали великое уважение», буфетчика Василия Трубецкого. Отъезд Василия, назначенного приказчиком в другое имение, Л. Н. Толстой считает одним из самых сильных впечатлений детства. «Я испытал в первый раз ужас и страх перед непостоянством жизни».
Из братьев огромное влияние на Льва Николаевича имел старший Николенька, который «был удивительный мальчик и потом удивительный человек».
Фантазер, мальчик с необыкновенным воображением, Николенька имел сильное влияние на своих младших братьев. Когда Льву Николаевичу было 5, Митеньке 6, а Сереже 7 лет, Николеньке было 11, он являлся коноводом всех детских игр. Но это не были обыкновенные детские шалости. Николенька жил в мире грез о всемирном счастье, и к этому детскому мистицизму с особенным увлечением приобщился Лев Николаевич.
Тут была какая-то «зеленая палочка», на которой написан секрет всемирного счастья, какая-то фанфаронова гора, на которую взобраться может только мальчик, исполнивший целый ряд тяжелых условий, какие-то «муравейные» братья, в которых превратятся все люди, когда великая тайна Николеньки будет им открыта, когда ссоры, ненависть,болезни исчезнут с лица земли и среди людей воцарятся мир, любовь и согласие. Эти мечты и фантазии, навеянные Николеньке рассказами про масонов и моравских братьев, производили на Льва Николаевича глубокое впечатление. Благотворное же влияние на Льва Николаевича имел также учитель-немец Федор Иванович Рессель, честный, прямой и добродушный, тепло очерченный покойным писателем в «Детстве», в образе Карла Ивановича.
Уже в раннем детстве Лев Николаевич обнаруживал немало странностей. Его считали оригинальным ребенком, чудаком. Иногда ему приходило в голову войти в зал задом и кланяться, откидывая голову назад. Однажды он вообразил, что может полететь, и выпрыгнул из окна второго этажа на двор. Однажды, во время поездки из Пирогова в Ясную Поляну Лев Николаевич вылез из экипажа и побежал пешком. Он бежал так около трех верст, пока совершенно не обессилел.
В другой раз, тоже в дороге, ему пришла в голову фантазия остричь себе брови. Во всех этих выходках проявляется не обычная детская шаловливость, а та «самолюбивая застенчивость», которую сам Толстой считает основной чертой своего детского характера.
Осенью 1836 г. семья Толстого переехала из Ясной Поляны в Москву и поселилась на Плющихе, в доме Щербачевых, а летом 1837 г. умер в Туле от удара граф Николай Ильич. После его смерти Дмитрий, Лев и Мария (младшие дети) снова переехали с Т. А. Ергольской в деревню. Опекуншей над детьми назначена была графиня Александра Ильинична Остен-Сакен.
Описывая это новое лицо, вступившее в их жизнь, Лев Николаевич говорит о ней:
«Тетушка эта была истинно-религиозная женщина. Она жила истинно-христианской жизнью, стараясь не только избегать всякой роскоши и услуг, но стараясь, сколько возможно, служить другим. Денег у нее никогда не было, потому что она раздавала просящим все, что у нея было».
Осенбю 1840 года семья Толстых переехала в Москву, а после смерти Александры Ильиничны, скончавшейся в Оптиной пустыни, в 1841 г., из Казани приехала сестра покойной, Пелагея Ильинична Юшкова и увезла всех детей в Казань. Старший из детей, Николай, был в эту пору студентом 1-го курса, а Льву Николаевичу было в это время 13 лет. Муж Пелагеи Ильиничны в молодости увлекался Т. А. Ергольской и, когда семья Толстых переехала из Тулы в Казань, Ергольская должна была разлучиться со своими питомцами.
На этом периоде кончилась пора детства нашего писателя, описанного в первой части его известного автобиграфического произведения «Детство, отрочество и юность», где в образе Николеньки Иртеньева наглядно усматриваются те самые черты характера и следы жизни, отмеченные нами выше, свидетельствующие, как вырастал и под какими влияниями слагался с детства духовный облик будущего гениального писателя. Следы русского быта и уклада видны на каждом шагу и в каждой мелочи, и русская жизнь в ее лучших проявлениях и влияниях пропитывает его душевный склад насквозь. Достойный сын своей родины обильно почерпает из нее живительные соки и полной грудью вдыхает в свою плоть и кровь родную атмосферу.
С переездом в Казань кончилась «счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства» Л. Н. и началась новая: «как будто все предметы повернулись к вам другою, неизвестною еще стороною». Толстые прожили в Казани 5 лет в доме Юшковой, уезжая только на лето в Ясную Поляну. Николай, Сергей и Дмитрий зачислились студентами философского факультета. Когда дошла очередь избрать себе факультет до Льва Николаевича, он остановился на факультете восточных языков и к поступлению на этот факультет готовился с 1842 по 1844 г. К экзамену он готовился при содействии учителей и профессора Сбоева, под руководством француза гувернера Saint-Thomas, очерченного впоследствии Л. Н. под именем m-r Жерана. Студентом Лев Николаевич вел светский образ жизни, деля свое время между балами, вечерами, катаньями и званными обедами. Примкнув к кружку студентов-аристократов, Лев Николаевич ничем, по внешности, не отличался от этих представителей казанской золотой молодежи, как они, кутил и, как они, делил род людской на людей comme il faut, с которыми можно было иметь дело, и на людей mauvais genre, самое существование которых казалось им ненормальным и необъяснимым. Занятия на факультете Льва Николаевича не отличались успехом, он был оставлен за безуспешность на том же курсе, что повлияло на его самолюбие, и он перешел на юридический факультет и в серьезных занятиях находил удовольствие. В это время Лев Николаевич был широкоплечий, неуклюжий, с короткими щетинистыми волосами юноша, которого товарищи называли «бирюком», «философом» и «Левушкой». Один из выдающихся казанских профессоров Мейер задал ему работу сравнить «Esprit des lois» Монтескье с «Наказом» Екатерины. Эта работа очень заняла графа, в это же время оy ознакомился с произведениями Жан-Жака Руссо, оказавшими на него огромное влияние. Но наука все-таки не так привлекала юношу, как общественная жизнь. В то же время его вдумчивая мысль деятельно обобщала впечатления и анализировала жизнь, как она есть. Уже в это время среди веселого времяпрепровождения он брался за разработку философских тем. Философскими сочинениями Л. Н. стал интересоваться уже с 15-ти лет, когда, по его признанию, сообщенное ему с детства вероучение исчезло: «единственная истинная вера моя в то время была, — говорит он, — вера в совершенствование». В его бумагах того времени сохранилась статья «О цели философии» и ряд набросков: «О разсуждении касательно будущей жизни», «Определение времени, пространства и числа», «Методы» и пр. Будущий Толстой-философ, теоретик и проповедник уже в те годы ведет как бы подготовительные работы своим будущим трудам, создавшим ему в последней четверти минувшего века столь шумную и оригинальную известность проповедника-моралиста. В 1847 году, не сдав даже экзаменов на третий курс, Лев Николаевич вышел из университета.
Причин его выхода из университета было две: 1) что брат (Николай) кончил курс и уезжал, 2) работа с «Наказом» и «Esprit des lois» открыла ему новую область умственного самостоятельного труда, а университет, со своими требованиями, не только не содействовал такой работе, но мешал ей. Выйдя из университета, он уехал из Казани в Ясную Поляну, доставшуюся ему после раздела отцовского наследства. Его потянуло в деревню желание позаботиться о своих крестьянах. В рассказе «Утро помещика» Лев Николаевич описывает свою тогдашнюю деревенскую жизнь и стремления, а в его биографии, составленной Бирюковым, последний говорит: «Как «Детство, отрочество и юность» дают нам точное отражение жизни Толстого от первых проблесков сознания до начала зрелости, так «Утро помещика» дает нам превосходную характеристику переживаний, овладевших им после выхода из университета». В дневнике его запись того времени такова:
«Я выхожу из университета, чтобы посвятить себя жизни в деревне, потому что чувствую, что рожден для нее. Главное зло заключается в самом бедственном, жалком положении мужиков, и зло такое, которое можно исправить только трудом и терпением. Не моя ли священная и прямая обязанность заботиться о счастье этих семисот человек (крепостных), за которых я должен буду отвечать Богу? Не грех ли покидать их на произвол грубых старост и управляющих, из-за планов наслаждений и честолюбия? И зачем искать в другой сфере случаев быть полезным и делать добро, когда мы открывается блестящая и ближайшая обязанность. Я пошел по совершенно особой дороге, но которая хороша и, я чувствую, приведет меня к счастью».
Попытка Льва Николаевича хозяйничать на новых началах и — главное — попытки установления правильных, разумно-дружелюбных отношений с крестьянами кончились неудачно.
«Утро помещика» кончилось для Нехлюдова-Толстого разочарованием. Толстому было в эту пору около 20-ти лет.
Покинув Ясную Поляну, он едет в Петербург и держит кандидатский экзамен при здешнем университете. Письма из Петербурга Льва Николаевича того времени свидетельствуют об его у влечениях: он называет себя «самым пустячным малым» и кажется, что «прожил пропасть денег и задолжал». Сдавши в университете экзамен по двум-трем предметам, он отказывается от остальных, возвращается в Ясную Поляну, привозит с собой из Петербурга талантливого немца-музыканта, страстно отдается музыке и живет в деревне до 1851 года, временами проживая в Москве.
В этот период приступы аскетизма чередуются у него с увлечением кутежами, охотой, картами, цыганами. «Живу совершенно скотски, хотя и не совсем беспутно», пишет он в своем дневнике. Денежные затруднения заставили его замышлять даже торговое предприятие: он хотел снять почтовую станцию в Туле. Тогда же у него определилось стремление к писательству в желании написать повесть из цыганского быта. В апреле 1851 года брат его Николай, служивший офицером на Кавказе, приехал в отпуск. Этот приезд вызвал у Льва Николаевича внезапное решение уехать после отпуска брата вместе с ним на Кавказ, чему много способствовали неудача в хозяйничанье, невозможность установить желательные отношения к крестьянам и сознание опасности жизни, полной всякого рода излишеств.
Николай Николаевич, по прибытии на Кавказ, был откомандирован в укрепленный лагерь Старый Юрт. Лев Николаевич последовал за ним. Из этого аула он ездил в набег в качестве волонтера. Здесь он пережил минуты высокого поэтического воодушевления и религиозного восторга. Его дневники и письма к тетке, относящиеся к этому периоду, показывают, как благотворно повлияли новые условия жизни на душу Толстого. В октябре он попадает в Тифлис, откуда пишет тетке: «Помните, дорогая тетенька, совет, который вы раз мне дали, — писать романы. Так вот, я следую вашему совету, и занятия, о которых я вам писал, состоят в литературе.Я еще не знаю, появится ли когда-нибудь в свет то, что я пишу, но это работа, которая меня занимаеть и в которой я уже слишком далеко зашел, чтобы ее оставить».
Произведение, над которым Лев Николаевич работал, «Детство», было произведение литературно-автобиографическое. 2-го июля 1852 года повесть «Детство» была им закончсна и отправлена в «Современник» Некрасова, где она и была напечатана за подписью Л. Т., в ноябрьском № журнала. Впечатление, ею произведенное на читателей и на все тогдашние литературные круги, было огромное. Все увидали, что в России народился выдающийся литературный талант, и радостно его приветствовали.
Грандиозная природа, вдохновлявшая в свое время Пушкина и Лермонтова, с ее красотами, оригинальным бытом и характерными типами, вызывает в Льве Николаевиче сильный подъем чувства, мысли и вдохновления, и мы видим его как бы воскресающим к новой духовной жизни, главы которой, однако, находятся в непосредственной связи со всем тем, что было почерпнуто из детских лет. В свой дневник того времени он заносит следующия мысли, обличающия в нем будущего Толстого мыслителя, философа, и проповедника. Он пишет: «Тот человек, которого цель есть собственное счастье, — дурен. Тот, которому цель есть мнение других, — слаб. Тот, которого цель есть счастье других, — добродетелен. Тот, которого цель Бог, — велик».
В дневнике 1855 года, когда уже он был под стенами Севастополя, он отмечает: «Разговор о божестве и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию чсловечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение, я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающия к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознателыю к соединению людей религией — вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня».
На Кавказе Лев Николаевич жил в станице Старогладовской, где служил его брат, потом вскоре переехал в лагерь Старый Юрт, и вновь вернулся в станицу. Там он проводил время в чтении, охотился со старым казаком Епишкой (Ерошкой в «Казаках») и не раз участвовал в набегах, иногда очень опасных. То мечтал жениться на простой казачке Марьяне и «сделаться казаком Лукашкой, красть табуны, заливаться песнями, убивать людей и пьяным влезать к ней в окно на ночевку», то молился Богу, желал «чего-то высочайшего и хорошего».
18-го февраля 1853 года Толстой в качестве запасного фейерверкера 4-й батареи принимает участие в бою против Шамиля. Неприятельская граната разбивает лафет пушки, которую наводит Лев Николаевич, и разрывается у его ног. Он был на волосок от смерти, а летом 1853 года он снова подвергается большой опасности и едва избегает плена.
13-го января 1854 года наш писатель сдает в станице офицерский экзамен, а через месяц получает назначение в дунайскую армию и 14-го марта 1854 года прибывает в Бухарест. В ноябре 1854 года Лев Николаевич прибывает в Севастополь и остается здесь до конца осады.
Вслед за «Детством» он печатает в «Современнике» новый рассказ «Набег» и «Записки маркера». По дороге из Румынии в Севастополь, он кончает «Рубку леса», а в Севастополе начинает «Юность» и пишет «Севастопольские рассказы». Александр II читает в корректуре рассказ «Севастополь в декабре 1854 года», и впечатление этого рассказа на государя было так велико, что он приказывает удалить молодого офицера с опасного места. Льва Николаевича переводят на Бельбек, верстах в 20-ти от Севастополя, и поручают ему командовать горным взводом.
Таким образом, Александр II спасает нам нашего гениального художника от возможной для него опасности и тем самым вносит в историю своего царствования еще новую славную страницу, к сожалению, мало оцененную его историографами.
Как деятель севастопольской обороны, Лев Николаевич отличался храбростью. Как товарища, его все любили. «Толстой своими рассказами и наскоро подобранными куплетами одушевлял всех и каждого в трудные минуты боевой жизни, — вспоминает о Льве Николаевиче один из его сослуживцев. — Он был в полном смысле душой нашего общества. Толстой с нами — и мы не видим, как летит время, и нет конца нашему общему веселью, нет графа, укатил в Симферополь, — и все носы повесили. Пропадает день, другой, третий. Наконец, возвращается, ну, точь-в-точь блудный сын, — мрачный, исхудалый, недовольный собою. Отведет меня в сторону подальше и начнет покаяние. Все расскажет: — как кутил, играл, где проводил дни и ночи, и при этом, верите ли, казнится и мучится, как настоящий преступник. Даже жалко смотреть на него — так убивается. Вот это какой человек! Одним словом, странный и не совсем для меня понятный, а с другой стороны — это был редкий товарищ, честнейшая душа, и забыть его решительно невозможно».
Севастопольские песни, сочиненные Толстым в солдатском духе, распевала вся армия, иапример, известную ныне песнь «Как 4-го числа нас нелегкая несла горы занимать» и т. д. Сатирический характер этих песенок, конечно, не мог понравиться в Петербурге, и, когда здесь узнали, что автор «Севастопольских рассказов» и этих куплетов — одно и то же лицо, карьера его, как офицера, погибла. После взятия Малахова кургана Толстой отправился курьером в Петербург, после чего он, не видя для себя дальнейшей карьеры, вышел в отставку.
Огорченный в отношении службы, он находит себе утешение в другой области — в литературе и литературных кружках. В Петербурге Лев Николаевич занял выдающееся положение в литературной среде. Он сразу попал в интимный кружок «Современника» в составе Панаева, Некрасова, Тургенева, Дружинина, Островского, Гончарова, Григоровича и Соллогуба и был принят там «как свой». В это время «граф Толстой, по рассказу Головачевой-Панаевой, сам сознавал силу своего таланта. Для «Современника» он написал «Юность», закончил «Метель», «Два гусара», для «Библиотеки для чтения» написал «Встреча в отряде» и «Три смерти», для «Отечественных Записок» закончил повесть «Утро помещика». Несмотря на резкость суждений Толстого в товарищеских беседах и на непризнание им авторитетов, его высоко ценили, и он сделался одним из деятельных участников литературных предприятий, напр., участвовал в составлении проекта литературнаго фонда. «Не успел я оглянуться, — пишет Лев Николаевич в “Исповеди”, — как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошелся, усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мои прежние попытки сделаться лучше. Взгляды на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состояли в том, что жизнь вообще идет развиваясь и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы — художники, поэты... Я — художник, поэт — писал и учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава».
Став в отрицательное отношение к той новой среде, в которую он попал в столице, Толстой почувствовал особенную неприязнь к Тургеневу, и вскоре отношения между этими светилами нашей литературы обострились до крайности, перешли в настоящую антипатию. Здесь не место входить в анализ этих отношений, но, думается нам, они иными и быть не могли. Поклонник Запада и античной красоты, мыслитель римско-германской складки не мог сойтись душою и мыслями с певцом серой России, с богоискателем и философом мистического характера в духе народного опрощения и близости к природе, каковым он уже тогда постепенно вырисовывался, по крайней мере, в своих дневниках и в своих интимных исповедях.
В 1857 г. Лев Николаевич совершает первое заграничное путешествие, посещает Францию, Швейцарию и Германию, некоторые местности которых он в качестве туриста обходит даже пешком. В Париже он встретился с Тургеневым и при его содействии имел случай присутствовать при совершении здесь акта смертной казни. Это зрелище произвело на него сильное впечатление, и он занес в свой дневник: «Вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела и то и другое в раз застучало в ящике, я понял — не умом, а всем существом, — что никакия теории разумности существующего прогресса не могут оправдать этого поступка, и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира находили, что это нужно, — я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и что дурно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я со своим сердцем». В этих словах дневника сказался уже автор наделавшего так недавно шума литературного письма «Не могу молчать».
Результатом заграничного путешествия для русской литературы был рассказ «Люцерн», напечатанный в «Современнике», почерпавший свое содержание из той действительности, свидетелем которой ему пришлось быть.
По прибытии в Петербург, Толстой вел здесь светскую жизиь, посещал литературные кружки, бывал у Некрасова и в редакции «Современника», увлекался охотою, спортом. Отсюда он отбыл в родную Ясную Поляну, где снова окунается в хозяйство, а отчасти и в общественную жизнь. Так, когда в 1858 г. тульское дворянство подало губернскому предводителю для передачи на обсуждение губернского комитета по улучшению быта крестьян особую записку, в которой проводится мысль, что крестьяне должны быть освобождены с наделом, с тем, чтобы помещики за уступаемую ими землю получили «полное добросовестное денежное вознаграждение», то среди 105 подписей, стоявших под запиской, можно найти и подпись «крапивенского помещика графа Льва Толстого».
В 1859 г. он избирается в Москве в члены общества любителей российской словесности. На торжественном заседании здесь Л. Н. произнес вступительную речь, в которой коснулся вопроса о преимуществе художественного элемента в литературе над всеми ее временными направлениями. Толстому отвечал председатель общества А. С. Хомяков, благословивший великого писателя идти по пути, который он себе избрал.
Живя в 1859 г. от времени до времени в Москве, он увлекался щегольством, гимнастическими упражнениями и музыкой, участвовал в основании музыкального общества, преобразованного впоследствии в московскую консерваторию, близко сошелся с семьей С. Т. Аксакова, в этом же году напечатал в «Русском Вестнике» повесть «Семейное счастьс». В Ясной Поляне Л. Н. посвящал свободные часы от хозяйства школе, им здесь основанной, и педагогическим вопросам, которыми уже в те годы начал увлекаться. По его словам, занятие крестьянскими школами было «особенно мне по сердцу потому, что в нем не было той, ставшей для меня очевидной, лжи, которая резала мне глаза в деятельности литературного учительства».
Любопытно отметить, как характерную черту для исторической обрисовки духовного роста и склада мировоззрения нашего писателя, что в своих письмах к соседу по имению, известномупоэту Фету-Шеншину, он отзывается неблагоприятно о произведшем на читателей сильное впечатление романе «Накануне» И. С. Тургенева, а также о драме «Гроза» А. Н. Островского. Он писал, между прочим: «не нам нужно учиться, а нам нужно Марфутку и Тараську выучить хоть немного тому, что мы знаем».
Чахотка столь любимого им брата Николая, имевшего на него в детстве столь сильное влияние, побудила его в 1860 г. отправиться вместе с сестрой и ее детьми в Киссинген. Здесь между прочим он познакомился с известным педагогом-социологом Фребелем. Больной брат скончался в Гиере, и, оплакивая его кончину, Толстой писал Фету:
«Ничто в жизни не делало на меня такого впечатления. Правду он говаривал, что хуже смерти ничего нет. А как хорошенько подумать, что она все-таки конец всего, так и хуже жизни ничего нет. Для чего хлопотать, стараться, коли от того, что был Николай Николаевич Толстой, для него ничего не осталось. Он не говорил, что чувствует приближение смерти, но я знаю, что он за каждым шагом ее следил и верно знал, что еще остается. За несколько минут перед смертью он задремал и вдруг очнулся и с ужасом прошептал: “да что ж это такое?” Это он ее увидал, это поглощение себя в ничто. А уж коли он не нашел ничего, за что ухватиться, что же я найду? Еще меньше. И уж, верно, ни я и никто так не будет до последней минуты бороться с нею, как он».
С этого времени мысли о смерти, о посмертной жизни и смысле земной жизни неотступно его занимают, и через некоторое время они же явились одним из главных обстоятельств, вызвавших в нем кризис, духовный перелом, из которого он вышел обновленным Толстым — проповедником-моралистом.
Из Гиера Лев Николаевич отправился через Марсель в Женеву, совершил путешествие по Италии, побывал в Париже и Лондоне и через Бельгию и Германию вернулся домой в свое имение. В Лондоне он виделся с Герценом, последний восхищался Толстым, как художником, предвидя его великое литературное будущее, но философские его построения находил слабыми и бездоказательными. В это свое заграничное посещение Л. Н. особенно ревностно изучал постановку у западных народов школьного дела и знакомился с тогдашними педагогическими течениями, что вместе взятое служило как бы подготовительным периодом к его предстоящей деятельности в Ясной Поляне, в качестве русского педагога-реформатора. Литературе за тот свой заграничный период он подарил повесть «Казаки». Возвращение Толстого на родину совпало с великой крестьянской реформой, и, когда потребовалось найти необходимый комплект для образования института мировых посредников, то, разумеется, имя владельца Ясной Поляны всплыло на первых же порах на видную очередь. Он, как радетель своих крестьян, гуманист и человек уже тогда близкий к народной жизни принимает должность мирового посредника по Крапивенскому уезду, утверждается в этой должности губернатором, хотя против него и высказались губернский и уездный предводитель дворянства.
В мировом съезде, состоявшем из посредников, которым не по душе была деятельность Толстого, его решения сплошь и рядом отменялись. И только в губернском присутствии он находил поддержку.
Помещики придумывали всякия хитрости, чтобы дать крестьянам земли как можно меньше и как можно хуже. Толстой, замечая эти стремления, не утверждал уставных грамот и добивался их уничтожения. Немудрено, что помещики доносили, будто Толстой бросил «семена раздора» между помещиками и крестьянами. «Посредничество, — писал Толстой в своем дневнике, — поссорило меня со всеми помещиками и расстроило здоровье». Наскучив этими раздорами и борьбой, в феврале 1862 г. он сложил с себя обязанности мирового посредника, после чего уже до конца дней своих не занимал никаких ни общественных, ни государственных должностей, посвятив себя целиком педагогической и литературной деятельности. За время его посредничества, под его влиянием и по его инициативе, в губернии было открыто 14 народных школы.
В этот период, кроме названных произведений, он пишет и печатает: «Альберт» (1857 г.), «Три смерти» (1859 г.), «Семейное счастье» (1859 г.), «Поликушку» (1860 г.) и «Холстомер» (1861 г.). Нельзя не отметить, что после восторженного приема критикою и литературными кружками его самых первых произведений, к последующим эта критики стала относиться довольно индифферентно и даже подчас отрицательно. Но это обстоятельство не смущало писателя. Он явно сознавал, что создает своему литературному творчеству новые пути, на которых между ним и тогдашней шумливой, злободневной публицистикой не только мало общего, но даже нечто радикально противоположное. В сущности различие между Толстым и его критиками и истолкователями оставалось в силе и до последнего времени, и, если мы видим, что его не замалчивают и не хулят, а им восторгаются, то причина заключалась не в какой-либо эволюции критикуемого и критикующих, а в той злободневности речи Толстого, совпадавшей по своей теме с тем, чем критика и публицистика особенно интересовались и что стояло на знамени ее оппозиционной работы.
Рядом с творчеством беллетристического порядка шла и его педагогическая работа. Он основывает специально педагогический журнал «Ясная Поляна», где помещает ряд вопросов по школьному образованию: «О народном образовании», «О методе обучения грамоте», «Воспитание и образование», «Прогресс и определение образования». Желающие ближе ознакомиться с педагогическими взглядами нашего писателя за тот период найдут их в статьях, собранных в 4 томе его полного собрания сочинений.
Выработанные им педагогические принципы и «слуховой» метод обучения грамоте Толстой применил в яснополянской народной школе, при чем он в первую очередь ставил понимание ученика и его сообразительность. Весной 1862 г. он, утомленный посредничеством и педагогикой, а также некоторыми неудачами в этих обоих областях жизненной деятельности, чувствовал себя недомогающим и, опасаясь развития у себя чахотки, подобно брату Николаю, отправляется в Самарскую губернию на кумыс. Но пройти полный курс лечения ему не удается, оно было прервано совершенно неожиданпою катастрофой, постигшею в Ясной Поляне его деревенский дом и школу.
В его отсутствие сюда прибыли жандармы, чины уездной полиции и сделали тщательный обыск, — поднимали даже ломом полы и шарили в пруде в поисках типографскаго станка, искали и в школе, и в доме. Не найдя ничего, поехали по другим школам того же мирового участка, везде перевертывали столы, забирали книги и тетради, арестовывали учителей.
Узнав об этом, Толстой говорил: «Какое огромное счастье, что меня не было дома. Ежели бы я был, то теперь, наверно, судился бы как убийца!»
Оставить так это дело он не мог, — слишком уж он был задет и возмущен тем потрясением, которое вынесли во время обыска его тетка и сестра (ныне монахиня). Он полагал, что, если он не получит удовлетворения, ему остается только продать имение и бросить Россию, «где нельзя узнать минутой вперед, что тебя ожидает».
Толстой лично подал в Москве императору Александру II, встретившись с ним на прогулке в Александровском саду, просьбу об удовлетворении. После этого к нему был послан флигель-адютант с извинением.
Власти, однако, не успокоились, и между министерствами народного просвещения и внутренних дел долго велась переписка о журнале «Ясная Поляна», причем министерство внутр. дел просило обратить особенно серьезное внимание на вредное направление журнала «Ясная Поляна», но министерством народного просвещения педагогическая деятельность Толстого была признана заслуживающей полного уважения и поддержки, хотя оно и отказалось разделить все его мысли.
В 1862 г. Лев Николаевич вступил в новый, семейный период своей жизни. Он женился на младшей дочери соседа по имению штаб-лекаря Андрея Евстафьевича Берса, Софье Андреевне. Мать ее, Любовь Александровна, происходила из купеческого рода Иславиных. В имении Берса, Ивицах, протек роман молодых влюбленных, страницы которого во многом схожи с знакомыми страницами романа из «Анны Карениной», разыгравшегося между Левиным и Китти.
К этим дням новой семейной жизни мы встречаем следующую запись в его дневнике, где проскальзывают разлад и нерешительность. Например: «Встал с привычной грустью. Придумал общество для учеников мастерских. Сладкая, успокоительная ночь. Скверная рожа, не думай о браке, твое призвание другое, и дано зато много».
Перед свадьбой Л. Н. дал невесте прочитать свой дневник, где были занесены все увлечения молодости, все падения и все душевные бури, им пережитые. «Чтение этого дневника, — говорит Бирюков, — было ударом для молодой девушки».
Венчались через неделю после предложения, в Кремле, в придворной церкви. Вскоре после женитьбы Лев Николаевич писал Фету: «Я две недели женат и счастлив, и новый, совсем новый человек».
«Новыя условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания смысла в жизни», — говорит он позднее в «Исповеди».
В этот ясный, безмятежный период жизни литературное творчество писателя развивается во всю ширь и глубь его гениального дарования, и он задумывает большой исторический роман, посвященный «Декабристам». Но собранные им для сего материалы привели его к заключению, что этот период отечественной жизни будет неясен без изучения и знакомства с предыдущей эпохой, эпохой Отечественной войны и борьбы с Наполеоном. Отсюда его поворот от занятий декабристами к изучению периода Отечественной войны 1812 года.
19-го марта 1865 г., когда часть «Войны и мира» была уже написана,  Лев Николаевич заносит в дневник: «Я зачитался историей Александра и Наполеона. Сейчас меня облаком радости, сознания возможности сделать великую вещь охватила мысль написать психологическую историю: роман Александра и Наполеона»...
Писание «Войны и мира» продолжалось более пяти лет. Роман переписывался семь раз, и каждый раз с переделками. Лев Николаевич ездил на Бородинское поле и целые дни проводил в Румянцовском музее, роясь в архивах описываемего им времени, изучая масонские книги и рукописи. «Везде, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, — говорит Лев Николаевич, — я не выдумывал, и пользовался материалами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг...»
Многие типы «Войны и мира» являются, по словам его биографа, Бирюкова, портретами, списанными с натуры после серьезного и глубокого изучения источников. Таков Долохов, прототипом, которому послужил известный партизан Фигнер, таков капитан Тушин —  в жизни штабс-капитан Судаков. О Наташе Лев Николаевич говорит: «Я взял Таню (Т. А. Берс), перетолок ее с Соней (Софьей Андреевной), вышла Наташа».
Молодая жена его явилась поверенной его писательских замыслов, деятельной помощницей и секретаршей, научившейся приводить в порядок клочки бумаг, на которых муж набрасывал свои мысли и делал нужные ему выписки, а сестра ее Татьяна Андреевна писала под его диктовку. Писание романа было прервано несчастным случаем, постигшим Льва Николаевича: он упал на охоте с лошади и вывихнул себе правую руку, что потребовало оперативного лечения. Роман был продан Каткову и появился в печати на страницах «Русского Вестника», а за сим вышел и отдельным изданием. Связь с Катковым у Толстого образовалась с продажи «Казаков», которые были уступлены редактору «Московских Ведомостей» для покрытия долга в 1000 р., проигранных ему на китайском бильярде. Была надежда, что вслед за сим появится и 2-ая часть «Казаков», но писатель и редактор разошлись между собою, и судьба этой части осталась неизвестною. Появление «Войны и мира» вызвало имя Толстого из некоторого забвения критики. Около романа образовалась сразу почти громадная литература, где все, и сочувствующие и несочувствующие тенденциям автора, одинаково, однако, признали, что имеют перед собою произведение первостатейной мировой важности, становящееся в ряд величайших произведений античного и нового времени. Распространяться о значении этого романа в настоящем очерке мы не будем, отметим лишь недавние прекрасные о нем слова А. С. Суворина, сказанные в связи с чествованием 80-летия нашего писателя. Издатель «Нового Времени» писал:
«Это наша Иллиада, полная высокой нравственности, русского национального чувства, патриотизма. По “Войне и миру” будут русские долго учиться любви к родине и почитанию тех народных свойств, которые не называются иначе, как патриотическими. Толстой написал потом брошюру против патриотизма, но ее доводы ничто в сравнении с чудесными по красоте своей и убедительному патриотизму картинами и размышлениями “Войны и мира”. Везде в этом романе чувствуется именно русский человек, русская правдивая и искренняя душа, любящая Россию. К иностранцам, не только к тем, которые служили в русской службе, но и вообще к ним Толстой относится с явною, иногда злою иронией. Он как будто мстит Наполеону за его набег на Россию, беспощадно третируя его личность. Устами Андрея Болконского он говорит о Барклае: “Пока Россия была здорова, ей мог служить и чужой, но как только она в опасности, нужен свой, родной человек”. Известно, как защищает Толстой Кутузова и как художник, и как историк-мыслитель. “Для русских людей не могло быть вопроса: хорошо или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя быть: это было хуже всего... Та барыня, которая еще в июне месяце со своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтоб ее не остановили по приказанию Ростопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Так мог говорить только глубокий русский человек”».
Поднявшись в своей известности на необычайную высоту, Толстой вместе с тем пил полною грудью чашу семейного счастья. Один за другим у него рождаются дети,[2] и он с необыкновенною нежностью, заботою и вдумчивостью посвящает себя их воспитанию. В этом деле он принимал многие взгляды Руссо, которыми увлекался: из детской изгнал игрушки, детям предоставил свободу, знакомил их с природой, развивал в них любовь к ее явлениям и никогда не прибегал к насилию. В Ясной Поляне царило бодрое, веселое настроение, и душой веселья был обыкновенно Л. Н., оживлявший всех своим юмором. Одновременно он усердно занимался хозяйством, отказался от рутинного его ведения, выписывал породистых производителей, улучшая породу скота, свиней, птиц, увлекался пчеловодством, заведя пчельник. Софья Андреевна помогала и здесь ему, ведя хозяйственные конторские книгт. Во время поездок в Москву Л. Н. разбирал в Румянцовском музсе масонские рукописи, посещал рисовальную школу, учился скульптуре, вместе с тем он вновь с необычайной энергией отдался педагогическому делу. В это время он составил свою азбуку и хрестоматии, распространившиеся ныне в сотнях тысяч экземпляров. Особенно Л. Н. увлекался арифметикой, — придумывал упрощенные объяснения разных действий, изучал варианты былин, делал выборки из летописей и Четьи-Миней. Он вместе со своей женой устроил домашнюю школу, обучая 35 детей. Создав свою систему обучения и желая провести ее в практику соседних школ, Лев Николаевич собирал учителей в свою усадьбу и обяснял им свою систему. Ему помогал в преподавании его шурин С. А. Берс. «Дело воспитания очень важное, — писал он гр. А. А. Толстой. — Я только о нем и думаю. Я опять в педагогике, как 14 лет тому назад, пишу роман, но часто не могу оторваться от живых людей для воображаемых». В то же время его озабочивает реформа родного языка в смысле народности, а также создание деревенской интеллигенции, в видах чего он мечтает об основании высшего учебного заведения для народа, нечто в роде «университета в лаптях». В 1874 г. он печатает письмо к Г. Н. Шатилову, председателю московскаго комитета грамотности, и нападает на министерско-земскую опеку в деле народного образования.
Вместе с тем Толстой интенсивно занимается и самообразованием и по преимуществу изучением философских доктрин и древних языков.
От 30 авг. 1869 г. он пишет Фету: «Знаете ли, что было для меня нынешнее лето? Неперестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения и читал и читаю (прочел и Канта). И, верно, ни один студент в свой курс не научился так много и столь много не узнал, как я в нынешнее лето. Не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр гениальнейший из людей»...
Вспоминая впоследствии этот период жизни, он в беседе с своим биографом Бирюковым поведал и об обстоятельстве, явившемся хотя и мимолетною, но все же и знаменательною тучкою на его житейском небосклоне, впоследствии, особенно в последнее время его земного существования, наложившею особый отпечаток на все его проповедничество. Дело в том, что в 1866 г. к нему обратился за заступничеством молодой офицер Шубинин, за тяжкую провинность на службе приговоренный военным судом к смертной казни. Конечно, Л. Н. не преминул откликнуться, но его предстательство успеха не имело,и офицер был расстрелян. Вспоминая этот случай, он и писал своему биографу:
«...Да, этот случай имел на меня огромное, благодетельное влияние, — писал Л. Н. Бюрикову от 25 мая 1908 г.: — на этом случае я в первый раз почувствовал: порвое — то, что каждое насилие для своего исполнения предполагает убийство или угрозу и что поэтому всякое насилие неизбежно связано с убийством, второе — то, что государственное устройство, немыслимое без убийств, несовместимо с христианством, и третье, что то, что у нас называется наукой, есть только такое же лживое оправдание существующего зла, каким было прежде церковное учение. Теперь это для меня ясно, тогда же это было только смутнос сознание той неправды, среди которой шла моя жизнь».
В 1870 г. Толстой изучал греческий язык. Поводом к тому явились занятия с его старшим сыном. Изучением классиков он увлекся так, что забросил все остальные работы. Утомленный этими занятиями и почувствовав расстройство здоровья, он едет на кумыс в Самарскую губ. и приобретает здесь хутор, а в 1873 г. в Самарскую губернию едет уже вся семья. 1871 и 1872 гг. были неурожайными, а в 1873 г. губернию охватил голод. К этому времени относится его знаменитое «Письмо к издателям», напечатанное в «Московских Ведомостях», в котором он призывает русское общество на помощь голодающим крестьянам. Письмо это произвело огромное впечатление. Благодаря письму Толстого, в пользу населения Самарской губернии было собрано до 1.887.000 р. деньгами и до 21,000 пуд. хлеба.
Но он не ограничился составлением и посылкой письма. Он принял и личное, непосредственное участие в помощи голодающим: лично обходил дворы, снабжал бедняков хлебом и деньгами.
В 1874-м и 1875-м году он снова провел лето в Самаре. «К чему занесла меня судьба туда, — не знаю, — писал он Фету. — Я слушал речи в английском парламенте (ведь это считается очень важным), и мне скучно и ничтожно было. Но что там? Мухи, нечистота,  мужики,  башкирцы... а я с напряженным уважением, страхом вслушиваюсь, вглядываюсь и чувствую, что все это очень важно».
Педагогика и общественная деятельность отрывают Льва Николаевича от художественнаго творчества, и Софья Андреевиа пишет поо сему предмету своей сестре: «Роман не пишется, — пишет Софья Андреевна своей сестре: — а из всех редакцией так и сыплются письма: десять тысяч вперед и по пятьсот за лист. Левочка об этом и не говорит, и как будто дело не до него касается. А мне Бог с ними — с деньгами, а главное просто это его дело, т. е. писание романов, я люблю и ценю, даже волнуюсь ими всегда ужасно, а эти азбуки, арифметики, грамматики я презираю, и притворяться не могу, что сочувствую».
А вместе с тем творческие замыслы роились в голове нашего романиста, и в особенности его занимала мысль о создании исторической драмы, причем его внимание останавливал на себе в особенности Меншиков, выходец из народа. Изучение исторического материала, сюда относящегося, привело его к отрицательному взгляду на Петра Великого и его реформы. По его мнению, ведикий преобразователь России был дурной человек, реформы его не клонились к народной пользе, а имели в своем основании узко- эгоистические, своекорыстные начала. Интересовался он и личностью Мировича, которого хотел сделать центральной фигурой исторического романа. Но всем этих планам не суждено было сбыться, и вместо них в конце концов русская литература обогатилась бытовым романом «Анна Каренина», явившимся вторым большим произведением нашего писателя, в коем он дал удивительные по своей красоте и правдивости страницы пореформенной жизни нашего отечества. Роман этот начал осуществляться при следующих условиях.
19-го марта 1873 г. случайно было прочитано Львом Николаевичем начало «Отрывка» Пушкина: «Гости съехались на дачу», кто-то предложил ему воспользоваться этим началом и написать роман, Лев Николаевич тотчас же удалился в свою комнату и набросал начало романа «Анна Каренина» и затем уже, с большими перерывами, писал его до 1877 года.
Фабула романа была навеяна Льву Николаевичу самоубийством А. С. Бибиковой, ревновавшей мужа ко всем гувернанткам, горничным и т. д. и бросившейся под поезд. В роман Левина и Китти Толстой вложил много автобиографического. Роман печатался в «Русском Вестнике», и при печатании эпилога между Толстым и Катковым произошло недоразумение, кончившееся разрывом. Толетой относился скептически к добровольческому движению 1876 г., Катков, наоборот, ему сочувствовал и придавал большое историческое значение. Толстому пришлось, по настоянию редактора, выкинуть восьмую часть романа и выпустить ее отдельной брошюрой.
Наша либеральная критика на сей раз отнеслась к автору «Анны Карениной» довольно-таки отрицательно, почувствовав здесь то направление, которое не соответствовало либеральному шаблону тогдашней беллетристики и радикальным веяниям публицистики. Только Достоевский, Буренин и Страхов своим эстетическим чутьем и широким литературным взглядом на вещи сумели оценить новое произведение Л. Н. Толстого.
В то же время он ищет примирения с Тургснсвым и, если не вполне, то все же делает свои отношснии к автору «Записок охотника» сносными, а также довольно близко сходится с философом и критиком Н. Н. Страховым, который и снабжает его массою книг по философии. Летом 1877 года Толстой вместе со Страховым совершил свое первое путешествие в Оптину пустынь. Оба посетили старца Амвросия, но это свидание не удовлетворило ни того, ни другого. Со старцем у Льва Николаевича вышли пререкания из-за одного евангельскаго текста.
Несмотря на разногласие догматического характера с представителем церкви и обуревавшие его уже в те годы религиозные сомнения, мы не видим в нем, однако, разочарования не только в основах православия, но даже в ее обрядах. В этом отношении заслуживает внимания одно его письмо к его постоянному корреспонденту Фету, с которым он так любил обмениваться мнениями. Он пишет, между прочим:
«Что я разумею под религиозным уважением? Вот что. Я недавно приехал к брату, а у него умер ребенок и хоронят. Пришли попы, и розовый гробик, и все, что следует. Мы с братом невольно выразили друг другу отвращение к обрядности. А потом я подумал: ну, а что бы брат сделал, чтобы вынести, наконец, из дома разлагающееся тело ребенка? Как вообще прилично кончить дело? Лучше нельзя (я, по крайней мере, не придумал), как с панихидой, ладаном и т. д. Как самому слабеть и умирать? Не хорошо. Хочется вполне выразить значительность и важность, торжественность и религиозный ужас перед этим величайшим в жизни каждого человека событием. И я тоже ничего не могу придумать более приличного для всех возрастов, всех степеней развития, как обстановка религиозная».
В этот период мы видим Толстого как бы на распутьи его духовной жизни, еще только приближающимся к тому кризису, который, однако, вскоре последовал. В 1879 году он пишет Фету:
«Я не болен, не здоров, но умственной и духовной бодрости, которая мне нужна, — нет, все метаюсь, мучаюсь, тружусь, исправляюсь, учусь и думаю, не доведется ли мне заполнить пробелы, да умереть, а все не могу не разворачивать себя».
Около того же времени Софья Андреевна пишет своей сестре: «Левочка постоянно говорит, что все кончено для него, скоро умирать, ничто не радует, нечего больше ждать от жизни».
Задумав еще с 1874 г. писать свою «Исповедь», он уже тогда отмечал здесь: «Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне». Последовавшая в 1874 г. смерть его сына Пети приблизила тоже готовившийся кризис, но он еще и в исходе семидесятых годов борется с ним и весной 1879 года едет в Киево-Печерскую лавру. «Пошел в лавру к схимнику Антонию и нашел мало поучительного», — пишет он жене. Поездка его не удовлетворила и, быть может, способствовала скорейшему отпадению его от православия.
Он погружается в изучение богословия по Макарию, знакомится со всей мировой религиозной литературой, штудирует библию, творения святых отцов церкви, делает отсюда обширные выписки и набрасывает мысли своих будущих религиозно-философских работ. Несколько встревоженная таким его состоянием жена пишет сестре:
«Левочка все работает, как он выражается, но — увы! — он пишет какие-то религиозные рассуждения, читает и думает до головных болей, и все это, чтобы показать, как церковь несообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдется десяток людей, которые этим будут интересоваться. Но делать нечего, я одно желаю, чтобы уж он поскорее это кончил и чтоб прошло это, как болезнь. Им владеть или предписывать ему умственную работу такую или другую никто в мире не может, даже он сам в этом не властен».
Но полный разлад с церковью в нашем писателе еще не наступил, и он без разрешения старца Леонида даже не решается выполнить предписание врача, рекомсндовавшаго ему воздерживаться постом от постной пищи и перейти на скоромную. Разрыв с церковью последовал лишь после написания им «Критики догматического богословия» (1880 г.) и «Соединения и перевода четырех евангелий» (1881 г.). Оба эти сочинения дают возможность свести к следующим главнейшим формулам его новое исповедание, которое он принял после отпадения от церкви:
1) основная идея жизни — религиозная. Наука и философия идут в хвосте за религией. 2) Религиозная идея практична, т. е. ведет человека не к созерцанию, а к деятельности. 3) Современное учение мира противоречит учению Христа. 4) Непротивление злу. 5) Помощь ближним любовью.
Слишком много заняло бы места изложение всех начал нового вероучения нашего писателя во всех их подробностях. Предполагая, что нашим читателям это вероучение более или менее известно, отметим лишь, что большинство главнейших по сему предмету работ нашего писателя не могло по цензурным условиям быть напечатанным в России и вышло при посредстве его друзей и учеников (Бирюков, Чертков и др.) заграницею, где поэтому они и стали скорее доступны публике, чем на родине. Несмотря на это, списки религиозно-философских его сочинений опять-таки через знакомых и друзей в тысячах расходились и в русском обществе, возбуждая везде споры, восхищения, осуждепия и поклонения. Восьмидесятые и девятидесятые года были особенно обильны такого рода работами, где так или иначе отражался новый Толстой, после пережитого им кризиса и в роли проповедника новой религии. Если главнейшие его работы не могли видеть свет в свое время у себя на родине (с 1904 года делались попытки все их опубликовать и у нас, на чем некоторые издатели очень нажились, обратив таковое обнародование их в бесцеремонный и грубый гешефт), то мелкие статьи довольно легко проходили и черсз цензурные ущелья, давая возможность и широкому кругу читателей ознакомиться с новыми взглядами философа-художника. Вот главнейшие и наиболее рельефные его произведения той эпохи:
«Критика догматического богословия» (1880), «Соединение и перевод четырех евангелий» (1881), «Краткое изложение Евангелия» (1881), «Чем люди живы» (1881), «О переписи» (1882), «Царство Божие» (1882), «В чем моя вера?» (1884), «Так что же нам делать?» (1886), «О женщинах» (1886), «Много ли человеку земли нужно» (1886), «О жизни» (1887), «О любви к Богу и ближнему» (1889), «Письмо к революционеру» (1889), «О непротивлении» (1890), «Дорого стоит» (1891), «Царство Божие внутри нас» (1891—1893), «Значение отказа от военной службы» (1893), «Неделание» (1893), «Христианство и патриотизм» (1894), «Религия и нравственность» (1894), «Стыдно» (1895), «О церковном обмане» (1896), «Письмо к министрам» (1896), «Что такое искусство?» (1897), «Требование любви» (1899), «О самоубийстве» (1900), «Не убий» (1900), «Где выход» (1900), «Неужели так надо?» (1900), «О веротерпимости» (1901), «К рабочему вопросу» (1902), «Обращение к духовенству» (1903), «К политическим деятелям» (1903), «Одумайтесь» (1904), «О революции» (1904), «Об общественном Движении в России» (1905), «Единое на потребу» (1905), «Великий грех» (1905), «О военной службе» (1906), «О значении русской революции» (1906), «Что же делать?» (1906), «Шекспир и драма» (1906), «Обращение к правительству, революционерам и народу» (1907). Наконец за последние годы громадное впечатление на весь мир произвел горячий протест Толстого против смертной казни — «Не могу молчать».
Обращаясь к его личной повседневной жизии, мы видим, что, в духе своего нового учения, он отрицательно относится к смертной казни «первомартовцев» и накануне их гибели обращается к новому императору Александру III с призывом о помиловании. Свое письмо он посылает через К. П. Победоносцева, но получает следующий ответ ужеpost factum казни: «Не взыщите за то, что я уклонился от исполнения вашего поручеиия. В таком важном деле все должно делаться по вере. А прочитав письмо вашt, я увидел, что ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос — не ваш Христос. «Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления. Вот почему я по своей вере и не мог исполнить ваше поручение».
К этому же приблизительно времени относится его приезд в Москву и покупка здесь в Хамовниках дома, куда и стала постепенно стекаться русская интеллигенция, обратив зимнее посещение Хамовников и летнее Ясной Поляны в своего рода обязательное паломничество. Сюда несут взволнованные обыватели свои муки, сомнения, свои радости и горести, сюда обращаются за советами, за помощью — духовной и материальной, за указаниями. Хамовники и Ясная Поляна становятся общеизвестными точками на карте русской жкизни, и их гениальный обитатель тем центром, к которому протягиваются нити единения не только со всех концов России, но, можно сказать, почти со всего земного шара. Толстой становится истинным учителем жизни, проповедником морали и оригинального вероучения, голос которого покрывает все голоса однородных ему более или менее современных деятелей. Имя его становится общеизвестным и мировым.
В 1882 году он принимает самое деятельное участие в московской трехдневной переписи, избрав объектом своей работы и наблюдений дома Рожнова, где ютилась главнейшая столичная беднота. Результатом этих наблюдений явились две его статьи «О перописи» и «Так что же нам делать», где автор ополчился против неудачных опытов благотворительноти и бросил клич русскому обществу вступить в борьбу с нищетой «по-дурацки, по-мужицки, по-крестьянски, по-христиански».
В это же время, согласно своему новому учению, отрицающему право собственности, Лев Николаевич начинает вести и личную трудовую жизнь, то работая на ряду с крестьянами, то занимаясь разными ремеслами, наравне с простыми ремесленниками, — шитьем обуви, столярничанием и т. д. Он опрощается, начинают раздавать лично ему принадлежащее имущество, а в 1891 году предоставляет всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей по-русски и в переводах, а также ставить на сценах все те из его сочинений, которые были написаны им в 1881 г. и напечатаны в XII томе собрания сочинений издания 1886 г., равно и все неизданные в России и могущие вновь появиться.
Когда в начале восьмидесятых годов была основана книгоиздательская фирма «Посредник», Лев Николаевич написал для народа несколько небольших рассказов: «Чем люди живы» (1881 г.), «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Упустишь огонь — не потушишь», «Свечка», «Два старика», «Где дюбовь, там и Бог», «Много ли человеку земли нужно», «Первый винокур, или как чертенок краюшку заслужил», «Сказка об Иване-дураке и его двух братьях» и др. Эти его народные произведения имели огромный успех, расходились в очень большом числе и, можно без преувеличения сказать, что с появлением их наша литература для народа получает особенное оживление и тем более, что распространителями ее явились в большинстве случаев поклонники, ученики Толстого. Вспомним хотя бы А. М. Калмыкову с ее организацией дешевых народных библиотек. Одновременно его литературно-художественное творчество было направлено на написание пятиактной драмы «Власть тьмы, или коготок увяз, всей птичке пропасть». Это новое произведеиие Толстого появилось в печати в 1887 году, но было долго под цензурным запретом для постановки на сцене и появилось лишь в 1890 году на домашнем спектакле у Приселковых и в 1895 году сперва на сцене Литературно-Художественного Общества и вскоре на казенной сцене. В 1889 году Лев Николаевич закончил свою новую пьесу-комедию «Плоды просвещения», она была поставлена и на Александринской сцене в 1891 году и затем обошла все сцены.
Параллельно с работою на пользу народного просвещения, Лев Николаевич не забывает и об интеллигенции и, руководимый своим беллетристическим вдохновением, создает такие перлы нашей литературы, как «Смерть Ивана Ильича» (1887—1888 гг.), «Крейцерова соната» (1889 г.), «Хозяин и работник» (1895 г.), «Воскресение» (1899 г.). Из этих произведоний «Крейцерова соната» и «Воскресение» имели особенный успех, в особенности первое из них своей оригинальной постановкой вопроса о половой любви, возбудившей в интеллигентных кружках всех европейских народов бесконечные споры и дебаты. Немало также наделало шума и его парадоксальное произведение «Что такое искусство». Кроме того, им издана работа под заглавием «Круг чтения на каждый день», где собраны выдающиеся изречения великих людей всех времен и народов, дабы читатель, знакомясь с ними, мог повседневно стоять перед вопросами морали и, согласно им, руководить своею жизнью и деяниями дня. К этому же периоду относится издание его супругою полного удешевленного собрания сочинений ее гениального мужа.
Обращаясь к издательству сочинений Л. Н. Толстого, мы видим, по приблизительному подсчету, сделанному С. А. Венгеровым около десяти лет назад, что «Собрания сочинений» Толстого разошлись в 80000 экземплярах, «Хозяин и работник» — в 200000, «Власть тьмы» — в 140000, «Воскресение» — 100000. С тех пор эти цифры значительно разрослись. «Война и мир» вышла 15 изданиями, последние печатались в 15000 экземплярах. В одном 1908 г., по официалыиым данным, только «Собрание сочинений», «Плоды просвещения», «Власть тьмы» были напечатаны в количестве 20000 экземпляров. Бурные годы «освободительного движения», как уже отмечено выше, значительно содействовали опубликованию дотоле запрещенных сочинений нашего писателя и проникновению их в широкую массу публики, чему помог тот общественный дар Льва Николаевича, о котором мы упомянули. Литература о Льве Николаевиче с каждым годом росла неимоверно, и один перечень работ о нем, сделанный в книге Витовта (до 1902 г.) представляет собою громадный том. Нечего и говорить, что почти все произведения Толстого переведены на главнейшие европейские и многие другие языки (армянский, японский, сартский и др.).
Как некогда в период самарского голода, так и в годы 1891—1892 г., когда неурожай постиг уже многие наши губернии, граф Толстой, теперь вкупе со всей семьей, горячо откликнулся на народное бедствие, отправился в самую среду голодающих, где кормил их в устроенных им на общественный счет столовых и вообще организовывал им всяческую помощь. Русское общество оказало великому старцу значительную поддержку, и на его имя присылались деньги, вещи и продукты питания.
Известность его к началу текущего столетия достигает своего апогея. Волны людей притекают к нему и не только из числа интеллигенции, но и из среды простого народа, где имя Льва Николаевича начинает получать широкую известность, как радетеля горя народного. Двигаются к нему и туристы из-за границы, одни руководимые чувствами симпатии, другие праздного любопытства ради, корреспонденция его достигает колоссальных размеров, которую он один уже не находит в себе сил разбирать, но пользуется для сего услугами секретаря и близких. Со временем, когда хотя бы часть этой корреспонденции стала достоянием читателя, на них хлынули бы такие потоки человеческого горя, о котором им и не снилось. Он становится как бы центром человеческой совести, куда несется и исповедь, и моление, и любовь... И он откликается, поскольку ему позволяют и средства, и силы, и обстоятельства, на все эти обращения к нему и порою громко поднимает свой голос в защиту «униженных и оскорбленных». Вспомним хотя бы его защиту духоборов. Вообще если мир православный находит в сердце Льва Николаевича тепло и привет, то обездоленный мир сектантов, который является по духу своего учения особенно близок исповеданию его веры, становится к нему в особенное приближеиие.
Такого рода занятое им положение в нашем государстве понемногу начинает привлекать к себе сугубое внимание правительственной и церковной власти. Первая недоброжелательно относится к его осуждению воинской повинности и воинской службы, присяги[3] смертной казнии вообще к противоцензурности его работ. Вторая старается оборониться от нападок со стороны Льва Николаевича на догматы церкви и на церковную жизнь и вместе с тем выступает через посредство своих представителей на путь обличения его заблуждений в церковных вопросах и с кафедр посвящает ему на всем народе целый ряд речей. Конфликт с церковью кончается тем, что 22 февраля 1901 г. св. синод, по инициативе К. П. Победоносцева, торжественно отлучает его от церкви, на что он отвечает своим обращением к синоду, выдержки из которого нами приведены во вступительной части настоящей статьи. Это отлучение осталось на Толстом вплоть до его кончины и после ее. Что касается светской власти, то хотя она и не преследует самого Льва Николаевича какими-нибудь карами и, уважая его, как великого художника,  оставляет его вне обычной наказуемости, но принимает соответствующие мероприятия к тому, чтобы его проповедническая деятельность путем печати была ограничена, и преследует его последователей и учеников за пропаганду его учения и его творений религиозно-философского порядка.
Академия наук избрала его в 1900 г. членом по разряду изящной словесности.
Несмотря на описанную выше интенсивную деятельность, Толстой, благодаря своему от природы богатому организму, сохраненному воздержанием и режимом (он почти до последняго года много ездил верхом, занимался разными физическими упражнениями и проводил много времени на воздухе), дожил до глубокого относительно возраста.
В 1908 г. была сделана попытка торжественно и на всю Россию отметить его 80-летие жизни, но задуманные торжества встретили неодобрение власти, которая и положила им затруднения и пределы, почему торжество вышло далеко неполным, и только повременная печать сумела откликнуться весьма тепло на этот праздник русской мысли и выяснила все общественное значение великого писателя в современной жизни. В последнее время Толстой стал прихварывать. 1901 г. был для него тяжким годом, и только тщательное лечение и уход, а также жизнь в тепле, на юге, в Крыму, позволили ему оправиться. С тех пор вести о его заболеваниях неоднократно доходили до русскаго общества, и оно каждый раз с тревогой следило за вестями из Ясной Поляны. Но, по счастию, скоро тревоги рассеевались, и«великий писатель земли русской», как его назвал незадолго до смерти Тургенев в своем письме к нему, где он умолял его не забрасывать своего художественного творчества, снова заявлял о себе в русской литературе каким-нибудь публицистическим произведением.
Но вот наступил и нынешний роковой для великого старца год. Никакого тревожнаго известия из Ясной Поляны не приходило, и лишь обычные телеграммы оповещали население о посещении ее обитателя какими-нибудь представителями туризма, литературы, фотографами, кинематографами, воистину отравлявшими Толстому всякий его день, всякий его час. И вдруг 28 октября стало из газетных статей известным, что Лев Николаевич покинул свой дом, семью, порвал со всей своей прежней жизнью и куда-то удалился. Стало известным и его оставленное прощальное письмо, где он убедительно просил его не разыскивать. А вскоре стал известен и путь следования нашего писателя, его посещение монастырей, его прощание с сестрой и прибытие больным на ст. Астапово. Все эти события из жизни великого человека настолько свежи в памяти русских читателей, что мы их восстанавлить здесь не будем, и приведем лишь «протокол врачей о болезни Л. Н. Толстого», как исторический документ первостатейной важности, повествующий о его последиих днях и часах. Протокол гласит:
«28 октября, как известно, Л. Н. оставил Ясную Поляну. Решение уехать было им принято после продолжительной и тяжкой душевной борьбы. Состояние его здоровья было удовлетворительное, хотя он чувствовал себя физически несколько слабым. Из Ясной Поляны Л. Н. направился через Чекино в Горбачево, откуда до Козельска ехал в тесном, переполненном, душном вагоне 3-го класса, прицепленном к товарному поезду. Чтобы освежиться, он часто выходил на площадку. Из Козельска Л. Н. собирался поехать к своей сестре Марье Николаевне в Шамордин монастырь, отстоящий в 18 верстах от станции. Но так как было поздно и Л. Н. был утомлен дорогой, то он решил переночевать в Оптиной пустыни, в 5-ти верстах от Козельска. На другой день, отдохнув, Л. Н. поехал к своей сестре в Шамордин, где ночевал и провел весь день 30 октября. Вечером он жаловался на некоторую слабость и недомогание, но, тем не менее, 31-го рано утром, несмотря на дурную погоду, в сопровождении своей дочери Александры Львовны и ее подруги — В. М. Феоктистовой, приехавшей к нему накануне, и Д. П. Маковицкого, который его сопровождал все время, уехал на лошадях в Козельск (18 верст), оттуда по Рязанско-Уральской жел. дор. по направлению на Богоявленск, чтобы далее следовать в Ростов-на-Дону. До полудня в вагоне Л. Н. чувствовал себя довольно хорошо, а затем стал жаловаться на озноб. Поставленный термометр показал 38,6. В виду лихорадочного состояния и слабости Л. Н. решено было оставить поезд и высадиться на ближайшей большой станции. Этой станцией оказалось Астапово, где начальник станции И. И. Озолин любезно предложил помещение в своей квартире, в отдельном доме, в нескольких шагах от вокзала. Л. Н. чувствовал себя уже настолько слабым, что с трудом дошел до квартиры. Здесь он сделал разные распоряжения, и затем с ним произошел непродолжительный (около минуты) припадок судороги в левой руке и левой половине лица, сопровождавшийся обморочным состоянием.
После этого его уложили в постель и сделали клизму. К ночи температура поднялась до 39,8, появился кашель, насморк, боли в ногах, перебои в пульсе.
В ночь с 31 октября на 1 ноября Л. Н. спал плохо. К утру температура спала до 36,2. Л. Н. чувствовал большую слабость. Весь день лежал в постели, диктовал свои мысли, писал дневник, слушал чтение. К вечеру снова появился озноб, температура поднялась до 39,1. Л. Н. жаловался на боль в левом боку при дыхании, кашлял и ночью откашливал ржавую мокроту (с примесью крови). Пульс был свыше 100 с перебоями.
Было предположено воспаление легких, положен согревающий компресс, назначено вино.
В ночь на 2 ноября Л. Н. спал плохо, стонал, страдал от изжоги, кашлял. Утром температура была 37,2. Чувствовад себя весь день слабым. Исследованием установлено воспаление нижнией доли левого легкого и предположен небольшой воспалительный фокус в правом легком. Пульс 100, 110, с перебоями. Вечером температура 39,1, ничего не ел, впадал в забытье. Из лекарств давали строфант и вино.
Ночь на 3 ноября Л. Н. спал очень плохо, почти все время бредил, кашлял, снова отхаркнул ржавую мокроту, стонал, страдал от изжоги. Утром температура 36,7. Л. Н. значительно ослабел. Язык был сильно обложен, сух. Аппетита не было. Печень была несколько увеличена, болезненна, в особенности ее левая доля: живот — несколько вздут.
Констатирован воспалительный фокус в нижней доле левого легкого под лопаткой. В правом легком — явление бронхита и застоя. Сердце расширено. При выстукивании слышались притупленные звуки вправо до средины грудины, влево —до сосковой линии. Тоны груди выслушивались не отчетливо. Пульс 100, 120, с частыми перебоями. Пульсовые волны неравномерны, многие пропадали. В моче значительное количество белка. Сознание ясное.
Днем Л. Н. лежал, читал в последний раз свой дневник, диктовал свои мысли, просил читать ему вслух. Почти ничего не ел. Лечение: согревающий компресс, строфант, вино, камфара под кожу, клизма. Пил глотками Виши. Температура вечером 37,8. Деятельность сердца к вечеру несколько улучшилась.
Ночь на 4 ноября провел очень тревожно. Всю первую половину ночи бредил, стонал. Утром температура 38,1, слабость увеличилась. Л. Н. уже не писал дневник. Изредка пытался диктовать свои мысли. Бредил днем. Воспалительный процесс в легком без перемены. Изредка кашлял и отхаркивал желтоватую густую мокроту в очень небольшом количестве. Частота дыхания увеличилась до 36. Деятельность сердца слабая. Пульс чаще (120, 130), перебоев больше. Отказался от пищи и лекарства. Сильная изжога и жажда. Пил немного молока и Виши. Были позывы к мочеиспусканию. Моча мутная, содержала довольно много белка. Днем — большая слабость. Во время пробуждения от сна сознание вполне ясное. Говорил очень мало. Мало интересовался окружающим. Лечение: камфара (4раза), кодеин (2 раза) под кожу, вино, клизма. Температура вечером 38,4. Появилась редкая икота.
В ночь на 5-е почти не спал. Был очень возбужден. Все бредил, метался в постели, то садился, то снова ложился. Говорил невнятно. Сильная одышка (40,44), плохой, слабый пульс. Ночью — два впрыскивания 2-процентного раствора камфары. Утром температура 37,1. При выслушивании сердца расстройство ритма (эмбиокордия), угнетенное и подавленное состояние. Тем не менее сознание ясное. Восприимчивость к внешним впечатлениям не понижена. Почти на все предложения пищи отвечал отказом и просил возможно меньше тревожить его. Не позволял себя перекладывать на другую постель. Весь день икота. После клизмы обильное послабление и некоторое улучшение самочувствия. За день впрыснуто 2 шприца дигалена, три — камфары, 1 кодеина. Температури вечером 37,4.
Первую половину ночи на 6-е ноября спал довольно спокойно, вторую — тревожно, громко стонал от икоты, от изжоги. Пульс был слабый, частый, с большими перебоями... За ночь впрыснуто два шприца камфары. Температура утром 37,2, большая слабость, одышка, икота. Утром под кожу впрыснут дигален и камфара. Сделана клизма.
Около полудня состоялся консилиум с докторами Щуровским и Усовым. При исследовании найдено: — воспалительный процесс в легком в прежнем положении. Деятельность сердца слабая. Значительное число пульсовых волн не доходит. Размеры сердца прежние. Ритм сердца неправилен (эмбиокордия), икота, живот мягкий. В моче белок, слабость, сознание ясное. Около двух часов дня неожиданное возбуждение. Сел на постель и громким голосом внятно сказал окружающим: «Вот и конец, и ничего», а затем: «Только одно я прошу вспомнить: на свете пропасть народу, кроме Льва Толстого, а вы помните одного Льва».
Вслед за этим наступил резкий упадок сердечной деятелыюсти (collab), пульс едва-едва ощупывался. Появилась синева (цианоз) ушей, губ, носа, ногтей. Конечности похолодели. Впрыснуты два шприца камфары, один кодеина. Применено дыхание кислородом и согревание конечностей. Понемногу пульс стал улучшаться. Цианоз исчез, и больной заснул. К вечеру самочувствие было несколько лучше. Сделано впрыскивание дигалепа, затем камфары и поставлена теплая клизма в 200 gr. соляного раствора. Л. Н. попросил есть. Выпил в течение вечера три маленьких стаканчика молока и сел немного овсянки. Сознание было вполне ясное. Но к концу усилилась икота и одышка.
После полуночи одышка дошла до 60 дыханий в минуту. Икота участилась еще больше. Л. Н. стал стонать, метаться на постели, вскакивать. Состояние тоски, недостатка воздуха и икоты было настолько мучителыю, что было решено впрыснуть 0,01 камфары (в 12 час. 15 м. ночи). Л. Н. заснул. Икота прекратилась. Одышка уменьшилась до 36. В 2 часа ночи пульс, несмотря на впрыскивание камфары, стал падать, сделался нитевидным. Предпринято впрыскивание сильного раствора, но заметного влияния на пульс это не оказало. Тем не менее сознание еще сохранилось. Л. Н. реагировал на облики. Сделал один-два глотка предложенной воды. В виду опасности положения, была приглашена вся семья. В 5 часов утра пульс стал пропадать, дыхание сделалось поверхностным, и в 6 час. 5 мин. утра по московскому времени Л. Н. тихо, без страданий, скончался, окруженный женой, детьми и друзьями.
Л. Н. лежал, как прежде было сказано, в доме начальника станции И. И. Озолина, где в его распоряжении были две довольно большие комнаты. С гигиенической стороны обстановка была удовлетворительна. Непосредственный уход за Л. Н. лежал на врачах, его дочери Александре Львовне, ее подруге В. М. Феоктистовой и В. Г. Черткове. Несколько раз у постели больного были его дети: Татьяна Львовна Сухотина и Сергей Львович. Остальные члены семьи все время находились вблизи, но в комнату больного не входили. На семейном совете, согласно с заключением врачей, было решено, чтобы никто другой из родных не входил к Льву Николаевичу, так как были основания думать, что Л. Н. сильно взволнуется при появлении новых лиц, что могло роковым образом отразиться на висевшей на волоске его жизни.
Смерть Л. Н. последовала от быстро наступившего упадка сердечной деятельности. Во время прежних тяжелых заболеваний деятельность сердца также бывала очень ослабленной, но, благодаря своему крепкому организму и, главным образом, необычайным душевным силам, Л. Н. выходил победителем из борьбы. Это давало надежду, что и на этот раз сильный организм Л. Н., хотя и постаревший, но достаточно крепкий, победит инфекцию. Однако, по нашему мнению, сильные душевные потрясения последнего времени и утомление от необыкновенного путешествия настолько ослабили нервную систему и сердце Л. Н., что болезнь приняла сразу тяжкий характер и привела к роковому концу. Всех ухаживавших за ним Л. Н. трогал своей ласковостью и нежным отношением, которое никогда не изгладится у тех, кому на долю выпало счастье послужить Льву Николаевичу в последние дни его жизни.
Д. П. Маковицкий.
Д. В. Никитин.
Г. М. Бертнгейм.
 
Ясная Поляна.
9 ноября 1910 года.


[1] «Истор. Вестн.» 1908 г., сентябрь.
[2] У него пять сыновей и четыре дочери; один сын и дочь умерли.
[3] Избранный в присяжные по Крапивенскому уезду, он отказался принять обычную присягу и участвовать в суде над равными себе.

Работа осуществляется при финансовой поддержке РГНФ в рамках проекта по созданию информационных систем «Электронная библиотека Толстовского музея 2011-2013». РГНФ № 11-04-12015в.